Однажды моя учительница - она была охотницей поговорить по душам - спросила меня: «Что тебя терзает?» Судя по всему, выглядел я действительно душераздирающе, раз она спросила. Я немного подумал, прежде чем ответить; я хотел, чтобы мой ответ выглядел взвешенным и обдуманным, а не обусловленным лишь моим неуемным юношеским максимализмом. Мой неуемный юношеский максимализм, она очень любила винить его во всех моих грехах. Моя учительница мнила меня святым человеком, а мои проступки - если можно мои ошибки назвать проступками - прощала, виня во всем максимализм. Чтобы не дать ей возможности вновь обвинить юношеский максимализм, я помолчал и подумал, но ответ пришел на язык сразу же. «Что тебя терзает?» - «Я ненавижу себя». Ответ был настолько прост, что мне захотелось рассмеяться, но моей учительнице было не до смеха. Она взволнованно взглянула на меня и сказала: «Тебе не за что себя ненавидеть. Ты прекрасный человек, забудь эти глупости. Когда мене становится плохо, я пишу об этом, и мне сразу становится легче». Сказать по правде, я не считал, что это глупости. Как можно называть глупостью чувство ненависти к себе? Чувство непреходящего одиночества, которое я разделяю только с книгами давно умерших людей. Разве это глупости, если я веду полночные беседы с воображаемым Есениным, который живет только в моей голове? Я не думал, что это глупости, и метод моей учительницы мне не показался достойным доверия, но она настаивала, она требовала от меня, чтобы назавтра я принес ей то, что я написал. Она хотела проверить, как хорошо я справляюсь со своими проблемами. Мне тогда казалось, что в ней живет нереализованный психотерапевт.
Я пришел домой в тот день и, помыв руки, сразу пошел к себе в комнату - есть не хотелось. Я сел за письменный стол и положил перед собой чистый лист бумаги, карандаш и ручку. Некоторое время я думал, что написать. Она сказала мне написать о том, что меня гложет, но это означало лишь написать, что я ненавижу себя. Больше в тот день меня не волновало ничего. Я взял в руки карандаш и посреди листа мелко написал:
я ненавижу себя.
Я долго смотрел на надпись, и чем дольше смотрел, тем сильнее мне казалось, что она не значит ничего. Казалось, что карандашная надпись медленно выцветает, блекнет, словно буквы просачивались сквозь бумагу, желая сбежать от меня. Тогда я взял в руки ручку и аккуратно обвел буквы, привязывая их месту, не давая скрыться. Немного подумав, я дописал снизу карандашом:
и я не знаю, что с этим делать.
Я долго еще сидел и смотрел на надпись: ручкой и карандашом, и чем дольше смотрел, тем отчетливее понимал, что приписка эта абсолютно бессмысленна, ведь - да, я не знал, что делать с ненавистью к себе - я не хотел ничего с ней делать. Мне было спокойно от того, что в моей груди было это чувство. Я был себе отвратителен, я считал себя ничтожным человеком, я не считал себя кем-то стоящим, я не считал себя собой, но я чувствовал к себе хоть что-то. По рассказам, некоторые не испытывали к себе никаких чувств. Я взял и стер карандашную приписку, оставив на большом белом листе бумаги три маленьких слова, написанных синей гелиевой ручкой. Я ненавижу себя. Это была правда, это было честно. И я, удовлетворенный, все еще ненавидя себя, пошел в кухню обедать.
На следующий день моя учительница, сияя энтузиазмом нереализованного психотерапевта, подскочила ко мне, обняла, ласково провела рукой по волосам. У нее была такая привычка - проводить по моим волосам, привычно стянутым в конский хвост, рукой. Ей казалось, так она выражает участие; меня же от этого лишь передергивало - я ненавидел, когда меня трогали за волосы. И самое обидное было то, что она этого не понимала - или не хотела понимать. Когда я говорил ей о том, что мне неприятно, она лишь смеялась, думая, что я таким образом заигрываю с ней. Она игнорировала мои просьбы не нарушать мою зону комфорта, и одновременно с этим читала мне лекцию о том, как важно иметь эту зону комфорта и не допускать в нее чужаков. Возможно, она не считала себя чужаком.
Она спросила меня, выполнил ли я задание и я честно ответил, что выполнил. И протянул ей сложенный вдвое листок. Она разворачивала его, вероятно, предвкушая длинный рассказ о моих душевных терзаниях, потому что три слова повергли ее в шок. Она заволновалась, принялась говорить о том, что она имела в виду не просто обозначить проблему, но раскрыть ее, и тогда я перебил ее. Я перебил ее и спокойно сказал: «Я полностью раскрыл проблему. Моя проблема - если вам так угодно называть мои причуды - заключается в том, что я ненавижу себя. На мой взгляд, здесь больше нечего раскрывать».
Стоит сказать, моя учительница больше не предпринимала попыток провести сеансы психологической помощи со мной, но она привила мне записывать на бумагу слова, которые приходят в голову. Иногда, правда, слова бывают странными и непонятными, но через какое-то время в моей голове появляется мысль, которая все объясняет. Эти слова - что-то вроде ростка, который стоит посадить на бумагу и периодически поливать его, чтобы из него рано или поздно выросла красивая мысль.