- Ну что, Аркаша, как поживаете? – спросила я и посмотрела на Аркашу Петровича. Тот пожал плечами и ничего не ответил. Грустно посмотрел на три таблетки, которые лежали перед ним на столе: белая, желтая и маленькая. Поразмыслив, он начал с маленькой. Наклонился и, ловко подцепив таблетку губами, заглотил ее и с хрустом разжевал.
- Потихоньку поживаем, Любовь Иванна, - наконец ответил Аркаша и грустно воззрился на меня. – Таблеточки вот, как видите, кушаем. Феназепам там, валидол и прочее.
Я понимающе покивала головой. Аркаша уже давно не в своем уме у нас.
- Ну а что, Новый год отмечать будете? – спросила я.
- Да куда там, - разочарованно протянул мой собеседник и шмыгнул носом. Нос у него был отличительный, словно кошачий, с торчащими усиками и удивительно мягкой шерсткой, растущей вокруг. Многие Аркашу из-за этого побаивались, говорили, мол оборотень. Да разве себя они в зеркало видели? Один другого отвратительнее.
- Да куда там, - повторил Аркаша, - Какой Новый Год без оливье? А мне оливье нельзя, сами знаете, Любовь Иванна. Там же май-ой-нез. У меня холестерин высокий, за ним следить надо.
Я утвердительно кивнула головой и медленно начала убираться. Вообще у Аркаши в комнате обычно чисто, но странные вещи иногда я нахожу у него на полу. Я подняла глаза. Один оказался карий, а другой зеленый. Глаза смотрели с неясной смесью отстраненности и безысходной печали. Мерзость какая, - и я положила глаза на место.
Аркаша тем временем меланхолично принялся за еду. Принесла я ему сегодня куриный бульон и греночку. Склонившись над чашкой, Аркаша Петрович увлечено лакал бульон. Вдруг он оторвался от тарелки и заглянул мне в душу. Он часто мне так в душу заглядывает. Говорит, что душа у меня чистая и хорошая, аккуратненькая. «Такая же, как и ты, Любовь Иванна, аккуратненькая вся».
- Присядь-ка ко мне дорогуша, - сказал Аркаша. Я села на стул и положила на стол локти, оперлась на руки подбородком.
- Ты ж моя Любовь, ты ж моя Иванна, бессердечная ты сука, - сказал Аркаша и загрустил.
- Почему сука? – спросила я.
- Да имя у тебя такое, оно обязывает. А так ты ничего баба, хорошая, - Помолчали. – Может, все-таки развяжешь меня? – спросил Петрович со смутной надеждой в голосе.
- Нет, ответила я.
Надежда в голосе Петровича совсем расстроилась и ушла.
- Ну ладно. Тогда хоть греночку подай. – Аркаша открыл рот и потянулся о мне. Я помогла ему откусить гренку. – Любовь Иванна, еще просьбочка будет-с.
Я улыбнулась – мол, проси – и Аркаша мне в ответ улыбнулся. Вроде мужик уже взрослый, за спиной стоят и печально качают головами сорок лет, и борода уже есть, а все как дите.
- Глазки ты мои с пола подними, будь лапушкой. Они там пылятся, я боюсь, как бы катаракты раньше времени не было.
Я недовольно сжала губы, ну да что поlелаешь, катаракта это плохо. Хотя я очень смутно представляла себе, что такое катаракта и посмотрела на потолок, но на потолке ничего не было написано. Только нарисован был большой половой член. Я ясно увидела, как покачал головой Зигмунд Фрейд. Но я думала о катаракте. Хотя, вполне возможно, что это была каракатица и я их перепутала.
Я наклонилась, чтобы поднять глаза для Аркаши, но те уже куда-то укатились. Вот и Аркаша куда-то делся. Его стул пустовал, только стояла чашка с бульоном и лежала надкусанная греночка.
Я встала со своего места и подошла к чашке. Из нее, ухмыляясь, смотрел на меня бородатый Аркашенька и попискивал: «Бессердечная ты сука, Любовь Иванна! Как есть бессердечная». Я подумала, что, может, он и прав. Может, и правда бессердечная.
- Таки и не развяжешь ручки беглому еврею? – спросил Аркаша Петрович с постели.
- В каком месте ты беглый еврей? Ты же Хануку от Пасхи не отличишь! – возмутилась я.
- Не отличу, - кивнул Аркаша. – Но это не мешает мне быть евреем.
- Не развяжу, - обиженно сказала я.
- Ох, бессердечная. От как есть, бессердечная. Таки ни одного, даже самого плохенького сердечишка не досталось этой несчастной женщине, упокой господь ее душу, - летели мне в спину слова Аркаши, когда я шла к двери. Слова, правда, до меня не долетали, падали где-то за спиной и грустно трепетали крылышками на полу.
- До свидания, Аркаша Петрович, - сказала я и закрыла дверь.
Такой был день, а назавтра Аркаша Петрович помер.
- Потихоньку поживаем, Любовь Иванна, - наконец ответил Аркаша и грустно воззрился на меня. – Таблеточки вот, как видите, кушаем. Феназепам там, валидол и прочее.
Я понимающе покивала головой. Аркаша уже давно не в своем уме у нас.
- Ну а что, Новый год отмечать будете? – спросила я.
- Да куда там, - разочарованно протянул мой собеседник и шмыгнул носом. Нос у него был отличительный, словно кошачий, с торчащими усиками и удивительно мягкой шерсткой, растущей вокруг. Многие Аркашу из-за этого побаивались, говорили, мол оборотень. Да разве себя они в зеркало видели? Один другого отвратительнее.
- Да куда там, - повторил Аркаша, - Какой Новый Год без оливье? А мне оливье нельзя, сами знаете, Любовь Иванна. Там же май-ой-нез. У меня холестерин высокий, за ним следить надо.
Я утвердительно кивнула головой и медленно начала убираться. Вообще у Аркаши в комнате обычно чисто, но странные вещи иногда я нахожу у него на полу. Я подняла глаза. Один оказался карий, а другой зеленый. Глаза смотрели с неясной смесью отстраненности и безысходной печали. Мерзость какая, - и я положила глаза на место.
Аркаша тем временем меланхолично принялся за еду. Принесла я ему сегодня куриный бульон и греночку. Склонившись над чашкой, Аркаша Петрович увлечено лакал бульон. Вдруг он оторвался от тарелки и заглянул мне в душу. Он часто мне так в душу заглядывает. Говорит, что душа у меня чистая и хорошая, аккуратненькая. «Такая же, как и ты, Любовь Иванна, аккуратненькая вся».
- Присядь-ка ко мне дорогуша, - сказал Аркаша. Я села на стул и положила на стол локти, оперлась на руки подбородком.
- Ты ж моя Любовь, ты ж моя Иванна, бессердечная ты сука, - сказал Аркаша и загрустил.
- Почему сука? – спросила я.
- Да имя у тебя такое, оно обязывает. А так ты ничего баба, хорошая, - Помолчали. – Может, все-таки развяжешь меня? – спросил Петрович со смутной надеждой в голосе.
- Нет, ответила я.
Надежда в голосе Петровича совсем расстроилась и ушла.
- Ну ладно. Тогда хоть греночку подай. – Аркаша открыл рот и потянулся о мне. Я помогла ему откусить гренку. – Любовь Иванна, еще просьбочка будет-с.
Я улыбнулась – мол, проси – и Аркаша мне в ответ улыбнулся. Вроде мужик уже взрослый, за спиной стоят и печально качают головами сорок лет, и борода уже есть, а все как дите.
- Глазки ты мои с пола подними, будь лапушкой. Они там пылятся, я боюсь, как бы катаракты раньше времени не было.
Я недовольно сжала губы, ну да что поlелаешь, катаракта это плохо. Хотя я очень смутно представляла себе, что такое катаракта и посмотрела на потолок, но на потолке ничего не было написано. Только нарисован был большой половой член. Я ясно увидела, как покачал головой Зигмунд Фрейд. Но я думала о катаракте. Хотя, вполне возможно, что это была каракатица и я их перепутала.
Я наклонилась, чтобы поднять глаза для Аркаши, но те уже куда-то укатились. Вот и Аркаша куда-то делся. Его стул пустовал, только стояла чашка с бульоном и лежала надкусанная греночка.
Я встала со своего места и подошла к чашке. Из нее, ухмыляясь, смотрел на меня бородатый Аркашенька и попискивал: «Бессердечная ты сука, Любовь Иванна! Как есть бессердечная». Я подумала, что, может, он и прав. Может, и правда бессердечная.
- Таки и не развяжешь ручки беглому еврею? – спросил Аркаша Петрович с постели.
- В каком месте ты беглый еврей? Ты же Хануку от Пасхи не отличишь! – возмутилась я.
- Не отличу, - кивнул Аркаша. – Но это не мешает мне быть евреем.
- Не развяжу, - обиженно сказала я.
- Ох, бессердечная. От как есть, бессердечная. Таки ни одного, даже самого плохенького сердечишка не досталось этой несчастной женщине, упокой господь ее душу, - летели мне в спину слова Аркаши, когда я шла к двери. Слова, правда, до меня не долетали, падали где-то за спиной и грустно трепетали крылышками на полу.
- До свидания, Аркаша Петрович, - сказала я и закрыла дверь.
Такой был день, а назавтра Аркаша Петрович помер.