откопайте ее, она притворяется!
LETTERS TO JOHN
BY AN HOOPER
BY AN HOOPER
***I.
Мой дорогой Джон, это снова я. Наверное, я единственный человек, который пишет тебе письма. Они доходят? Дай мне знать, я должен знать. Сдвинь ручку на столе, хлопни дверью, задуши меня ночью. Я буду рад, если ты задушишь меня, я смогу избавиться от этого чувства безграничной скуки, мне скучно. Так скучно, Джон.
Я каждый день встаю с постели, иду на кухню и пью горький кофе без сахара и ем обезжиренный творожок с изюмом. Не потому что я худею, нет. Просто в обезжиренном творожке нет вообще ничего, и после завтрака весь день мучит голод, но это приятно. Это на грани мучительно-приятно. После того, как ты ушел, мне нравится себя терзать. Я не могу прекратить терзать себя.
После завтрака я иду на учебу. А у девочки, что сидит передо мной, волосы как у куклы Барби, капроновые. И искусственный смех. Он мог бы быть перезвоном медных колокольцев в произведении какого-нибудь писателя эпохи романтизма. Но я не романтист, моя эпоха - постмодернизм. Страдай, страдай, страдай. И снова страдай.
Какой-то современный, жутко популярный блоггер сказал: «Подними индекс самоубийств своим вкладом». Джон, я не могу перестать думать об этом. Прости меня, Джон, я слишком слабый; хочу казаться сильным, а на самом деле - дрянь человечишко. Скажи, Джон, там больно?
Задуши меня ночью подушкой в наволочке в мелкий цветочек, я хочу знать каково там. Я хочу быть уверен, что ты не страдаешь. Ты не заслуживаешь страданий.
Я представляю эту постельную пыль, представляю, как буду задыхаться, как буду панически глотать воздух, но вокруг нет воздуха. Воздуха нет, а есть только постельная пыль и наволочка в пошлый меленький цветочек. Я каждую ночь, каждую ночь, Джон, утыкаюсь лицом в подушку и задыхаюсь в пыли и пошлых розовых цветочках. Только в последний момент поднимаюсь. И жадно глотаю воздух. И легкие болят, так хорошо, так больно, так хорошо, и это сливается в одно бесконечное больно и хорошо... Смерть от удушья - самая страшная смерть. Звучит заманчиво и пугающе.
Джон, я, кажется, уже схожу с ума. Я уже почти чувствую, как ты садишься рядом со мной, матрац прогибается под твоим весом. Я захлебываюсь в рыданиях, я такой слабый, слабый, СЛАБЫЙ! А ты гладишь меня по спине, мокрой от пота. Гладишь по спине и шепчешь что-нибудь вроде: «Тише, Эн, тише, не так громко. Ты слишком громко кричишь, не надо, не кричи, будь сильным». Кажется, ты уже слышишь, как я ору внутри себя, ты всегда это слышал. Я сижу на постели, а матрац прогибается под твоим весом. И ты утыкаешься носом мне куда-то в затылок, и от тебя пахнет дождем и шоколадом, и у тебя влажные волосы. Дождь и шоколад - это свобода и счастье. Это прогулки под большим зонтом в обнимку в ливень и дорогой горький шоколад, купленный на твои деньги. Он тает на языке, стоит ему только попасть в рот. А от меня пахнет потом и слезами. Пот и слезы - боль и страдание. Я уже могу не заглядывать в меню, которое мой больной разум предлагает мне каждую ночь. Заказываю по памяти. Боль, страх. Добавьте щепоточку страданий.
Джон, я устал бояться. Больше не могу, не хочу. Умоляю, Джон, задуши меня ночью этой блядской подушкой в мелкий розовый цветочек, меня от нее уже тошнит. У меня пойдет кровь носом, может, наволочка станет поярче и внезапно приобретет художественную ценность.
Джон, прости мне мою слабость.
P.S. Я все еще люблю тебя.
Навсегда твой,
Эндрю.
II.
Pink Floyd – Hey You
Мой милый Джон, мне иногда кажется, что я никогда тебя не знал, не видел, не слышал твоего голоса. Иногда мне кажется, что мы никогда не смотрели тот фильм с Хиддлстоном, как он назывался? Я, кажется, плакал. А ты мягко гладил меня по волосам и целовал в уголок губ, мягко и воздушно. Кажется, никогда этого не было. Будто и не слушали мы Пинков, опираясь на балюстраду набережной в нашем городе.
Наверное, мы не знали друг друга , наверное, наш неудавшийся роман развивался и оборвался где-то в нашем городе. Все в лучших традициях Кортасара, как ты любишь. Наш город… В нем есть дом, где мы жили на седьмом этаже в квартире с фиолетовыми занавесками. Мы хотели стать вегетарианцами вечером, а утром я жарил яичницу с беконом. А ты варил кофе. Джон, я не помню твоего лица, но помню твой кофе. Твои руки, когда ты оборачивал ручку турки салфеткой, чтобы не обжечься. Я помню твои волосы. Вернее, не помню. Знаю, что они пахнут шоколадом, дождем и немного репейным шампунем. Я не помню твоего голоса, но твои интонации, их я помню, их я забыть не могу.
Я снова пишу тебе письма. На уроке литературы, потому что здесь я особенно остро чувствую нехватку тебя. Джон, я сижу один, место рядом со мной все еще ждет тебя. Я так и закончу учебу в одиночестве, я знаю. Я знаю, ты не придешь.
Я забыл. Что ты ушел. Я все время забываю об этом. Я уже не могу вспомнить, было ли это в нашем городе или здесь? В нашем городе тебя тоже нет, и он превращается в мой город, и все в лучших традициях Кортасара, я бегу за поездом, потому что я знаю, ты там, в одном из вагонов. Но поезд набирает скорость, а у меня нет билета, и нет сил бежать, и легкие будто бы вырвали из груди и отправили на кухню Ганнибалу Лектеру. И, наверное, ты уехал туда, где нет боли, а я остался плакать и умирать на рельсах. Но, Джон, знаешь… я тебя не виню, ты не виноват. И я не виноват. Никто не виноват в том, что так сложились звезды. Не виноват никто, что ты получил конверт, в котором был билет на поезд. А в нашем городе обязательно нужно ехать на поезде, если получил билет. И ты навсегда покинул мой город. Но знай, ключ от той квартиры все еще лежит под ковриком, и я все еще жду тебя здесь. Может, в этот раз у нас получится стать вегетарианцами? Приходи, я хочу пересмотреть тот фильм с Хиддлстоном, как он назывался? Но ведь я буду плакать. Ты должен гладить меня по спине и целовать в уголок губ. У тебя шершавые губы, ты их все время кусаешь.
Мне не хватает этого, Джон. Кофе стынет на столе, а твои любимые черничные маффины давным-давно засохли. На бесконечном повторе играют Пинки, а я сижу на полу и дрожу от холода возле телефона. Все окна распахнуты, играют Пинки, а я жду звонка на полу. Перед уходом ты сказал, что позвонишь. Я жду, что ты хотя бы позвонишь. Холодно.
Приходи, прошу тебя, иначе я потеряю последний рассудок.
Навсегда твой,
Эндрю.